Речь идет о том, что и сегодня погребальная обрядность, та, что остается непосредственно за рамками православного чинопоследования погребения, предваряя отпевание и последуя ему, сохраняет в себе множество черт языческого и магического отношения к смерти. Очевидно, будет полезным попытаться рассмотреть, наиболее, распространенные заблуждения, относящиеся к погребальной обрядности. С тем, чтобы, во-первых, указать на их языческую или магическую природу; а во-вторых, посредством понимания, помочь избавиться от рабской зависимости от предрассудков (см. Евр. 2: 14-15). Всевозможные предсмертные приметы необычайно распространены в народе.

Смерть порождает естественный страх, маловерных смерть пугает, неверующим – внушает ужас. Распространен мотив смерти, как выжидающей, подкарауливающей, «ждущей своего часа». Смерть окутана завесой тайны, но будто бы проявляет свое близкое присутствие посредством намеков: «дятел мох долбит в избе – к покойнику», «сад поздно зацветает – к смерти хозяина», «ворон каркает на церкви – к покойнику на селе; каркает на избе – к покойнику на дворе»… Человек, нестойкий в вере и неглубоко воцерковленный, подобно язычнику, живет в области темных страхований.

Он и христианин – по крещению, и язычник – по миропониманию. Он живет на пограничье между церковным учением и первобытной стихией мифологических представлений, заимствуя и здесь и тем; поклоняясь святым и боясь домового или лешего: «если домовой душит, то спрашивай: к добру или к худу»… Стоит посмотреть на перечень предсмертных примет: «собака воет книзу (к земле) – к покойнику», «мыши изгрызут одежду – к смерти», «мухи зимой в избе – к покойнику», «крошки изо рта валятся – к смерти», «соломина к хвосту курицы пристала – покойник будет»… В какой тяжкой, психически нездоровой среде должны бытовать подобные приметы, окружая на каждом шагу, любой мелочью, пугая, как из-за угла, предостережением смерти: «обознаться в человеке – к свадьбе или к покойнику», «икона упадет – к покойнику»…

Могут найтись люди, которые скажут, что слышали, как выла собака, а потом поблизости умер человек, или зимой летела в жилище муха, где вскоре случилась чья-то смерть. То есть они будут утверждать, что между соломинкой на хвосте курицы или одеждой, испорченной мышами, — и событием смерти, срок которой ведом одному Богу, есть неизвестная взаимосвязь. Возможно, допустить, что в отдельных случаях при смерти кого-то из людей выла собака или летала муха. – А если летал комар, почему-то доживший в теплом помещении до зимы, будет ли верно утверждение «комар зимой – к покойнику»? И если в тысячах других случаев при кончине людей не наблюдалось ничего подобного и люди просто умирали без болезни, от старости, или по иным причинам – без собачьего воя или соломинки, приставшей к куриному хвосту, как быть тогда с данными приметами? Чем их объяснить?

Возможно, когда-то, в дохристианские времена, те или иные приметы входили составной частью в языческое понимание мира, были своего рода попыткой взаимосвязи труднообъяснимых явлений, фрагментами каких-то охранительных заговоров? Крестьянская культура дореволюционной России, при всей своей церковности, никогда не была полностью свободна от аграрных, языческих обрядов и традиций. Православие впитывалось своей обрядовой стороной, а догматическое и богословское содержание оставалось невостребованным.

Православие выступало, как и сегодня, неотъемлемой частью традиции, а «традиция» в народной среде, где «обычай заменяет само верование», ближе все-таки к суеверию, чем к богословию. Христианская обрядность на народной религиозности и вчера, и сегодня соседствует с иными, языческими и магическими формами. За примерами далеко ходить не надо: в случае болезни человек зайдет в церковь поставить свечу, но может наведаться и к «бабушке» или целителю; увидит черную кошку – сплюнет через плечо или постучит по дереву; он может молиться по православному молитвослову и следить за астрологическими прогнозами – подобных примеров «двоеверия» можно привести множество. Даже собственно церковные действа подвергаются в народном восприятии суеверному оприметчиванию: при вступлении в дом священника для напутствия больного суеверные стараются заметить, какой ногой переступает священник порог дома; если правой, то больной выздоровеет, если же левой, то умрет; «уголек из кадила выпал при каждении около покойника, скоро другой будет»; «если при соборовании и свечи упадут комлем к порогу, то больной умрет», «если ожидают к умирающему священника со Св. Дарами, то кладут нож на стол для острастки смерти»…

Вера в приметы означает болезнь самой веры, проявление ее нездоровья, симптомы того, что Бог заслонен какими-то душевными страхами, а страхи, эти порождения демонических энергий, всегда стремятся закрыть от нас близость Бога. Они стремятся нас обмануть, напугать, увести с прямых и ясных путей в потемки страхований, предчувствий, мнимостей – того, что называется ложной верой. Они возмущают область психического, и тогда мы ходим не по Духу, а по душе, пугливо озираясь, малодушно прибегая к суеверным «охранительным мерам», примечая и отгадывая загадки, подбрасываемые лукавыми духами. Примета в таком случае может подвернуться или даже исполниться – во искушение, в соблазн. Когда человек готов верить в приметы, а не в Бога; вернее сказать, не тверд в уповании и легко колеблется, отпадая Христовой веры, — он становится мишенью примет и ложных знамений.

Когда человек умирает, он становится участником великого таинства перехода из этой жизни, ограниченной временем, пространством, материей, — к жизни другой, нам, живущим, почти неведомой, за исключением некоторых несомненных свидетельств. Смерть есть – миг перехода. Для души жизнь не пресекается ни на мгновение, а тело остается в этом мире как залог воскресения.

«Кто я? – воспрошает святитель Григорий Богослов. – Откуда пришел в жизнь? И после того, как земля примет меня в свои недра, каким являюсь из восставшего праха? Где поставит меня великий Бог?.. Св. Григорий Богослов нанизывает образы здешней земной жизни – как непостоянные (смех, тень), переменчивые (волна), легко исчезающие (след корабля), неуловимые (ветер), но совсем не с той целью, чтобы погрузить своих читателей в пессимизм и меланхолию, а чтобы, увлекши собеседников ритмом сравнений, вдруг со всей строгостью завершить: «Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, переселиться отселе».

В этом, в этом вся тайна и богословие христианского перехода от земного сна к бодрствованию в Вечности. «Смерть ближе к нам, чем мы предполагаем. Смерть глубоко противоестественна, противна божественному замыслу, но, тем не менее, и она – дар Божий. Смерть есть разлука, которая не разлучает … Все живое представляет собой ту или иную форму умирания, все время мы умираем. Но в этом повседневном опыте смерти за каждой смертью следует новое рождение: всякая смерть – это форма жизни. Жизнь и смерть не противоположны, не исключают одна другую, а переплетаются. Все человеческое существование – это смесь умирания и воскресения. «Нас почитают умершими, но вот, мы живы» (2 Кор. 6:9). Странствие наше по земле есть непрестанная пасха, непрестанный переход через смерть к новой жизни».

Христианство относится к смерти человека с благоговением, отношение к смерти – торжественно, можно сказать, что смерть воспринимается как священный акт, как исполнение Промысла Божья о человеке: «победителем мя смерти, Спасе, воскресением показал еси». И печаль, скорбь, и слезы (даже рыдания) не чужды христианскому отношению к смерти: «плачу и рыдаю, егда помышляю смерть»; и в словах стихиры чина погребения мы находим те же образы земного бытия, что и у св. Григория: «весь живот наш, яко цвет есть, дым же и прах, и яко роса утреняя…» Все обставлено в христианской кончине с подобающим вниманием и ничто не упущено. Умирающий ни на миг не остается брошенным на произвол судьбы, лишенным церковной заботы. Церковь, своими напутствованиями, молитвами, действиями священника, от таинства соборования, до преподания Св. Таин и чтения канона на исход души, обступает попечением и стражей ложе принимающего кончину, укрепляя его, не давая духам злобы поколебать его дух. Церковь поступает ясно и просто, с любовью и кротостью по отношению к человеку.

Но всегда ли люди позволяют Церкви вступить в их жилища в тот момент, когда там умирает кто-то из близких? Когда люди, например, справляют свадьбу, то прилагают неимоверные усилия, изыскивают огромные средства и влезают в долги, чтобы сделать «все как положено, не хуже, чем у других». Но когда умирает в семье близкий человек, и умирает порой долго, в болезни и мучениях, то это самое «как положено» ограничивается покупкой гроба и обильными поминками, причем все сопровождается невероятным количеством магических, суеверных и охранительных действий, направленных не столько для блага покойника, сколько для превратно понимаемого блага живых.

«Что касается предсмертного напутствия, то самая большая беда в том, что о нем чаще всего просто забывают или не знают вообще. На сотни людей, желающих заказать в церкви отпевание, едва ли хотя бы двое или трое знают о том, что главное для почившего они уже не успели сделать и не поправят этого своего греха (или ошибки) уже никогда. Казалось бы, чего проще до той же церкви дойти на два-три дня раньше, — и все могло бы быть совсем по-другому. Но, увы, мы больше заботимся о том, как тело погребсти и обряды соблюсти, а душа и ее собственные потребности к рассмотрению просто не берутся. В чинопоследовании о долгостраждущем умрети есть между прочим такие слова: «какая бо мне польза душе моей в страшныя муки ввержене бытии, телу же пету бытии от вас…» (песнь 6). Просто удивительно, как при таком распространенном знании о существовании чина церковного отпевания может быть такое глубокое неведение о предсмертных напутствиях».

Не поленимся повторить, что смертный час требует приготовления: покаяния, елеосвящения (таинства соборования), причастия Св. Таин. При умирании, если нет возможности пригласить священника, то кем-то из близких читается канон на исход души. Христианская душа должна в этот праведный момент быть облечена благодатью молитвы.

Святитель Афанасий (Сахаров) отмечает: «Церковь, имевшая попечение о каждом православном с момента его рождения, не может оставить его и в этот последний страшный час. В лице духовника умирающего она спешит к его одру и прежде всего прилагает старание о том, чтобы у умирающего не осталось на совести какого-либо неисповеданного греха, в особенности злобы к кому-либо из братии. Но на практике, к сожалению, все выглядит иначе. Человек испускает дух: ни о какой молитве нет и речи — в квартире или в доме, где это случилось, одновременно с первыми возгласами утраты начинается спешное завешивание зеркал. «По мнению некоторых, — пишет С.В. Булгаков, — это делается в предупреждение возможности появления в зеркалах страшны и зловещих призраков. Но для призраков всякое место удобно; призраки – наши создания; мы творца их, а не зеркало; бояться зеркал – значит ждать страхов с той стороны, откуда они сами собою придти не могут». Говорят – таков обычай. Но за этим обычаем скрывается не что иное, как суеверное представление – что, если покойник посмотрит в зеркало, душа его «очнется» и не сможет попасть «на тот свет». Смерть, согласно тому же комплексу первобытных страхов, — не должна ни от чего отражаться, иначе принесет несчастье другим.

В смерти, если провести небольшое расследование этого вопроса, суеверные люди видят своего рода самостоятельную силу, персонифицированное существо по имени «Смерть», наделенную правом забирать жизнь, перерезать нить существования и т.д. Образ Смерти олицетворяется в мифологии старухой или скелетом с косой. Непонимание смерти порождает пугающие образы и соответственные охранные действия. Чтобы душа не задержалась – открывают форточку, печные трубы (гул в трубе – душа умершего ушла) или вывешивают на окно полотенце. Последний обычай толкуется народом по-разному: душа должна вытереться этим полотенцем после умывания, она утирает им свои слезы или же отдыхает на нем. Или в одежду усопшего кладут платок, чтобы он на том свете утирал слезы…Практически всегда принято ставить рядом с умершим человеком воду, «чтобы душа омылась». Но если душа не омывалась при жизни человека покаянием, исповедью, молитвами елеосвящения – вряд ли ей поможет стакан с водопроводной водой. Удивительные бывают примеры: на вопрос священника, почему своевременно не по соборовали усопшего или не пригласили для исповеди? – отвечают: да он (она) и так верующий был… Другие говорят: что проку в этих молитвах, разве за полчаса все грехи очистишь? – И, тем не менее, когда уже действительно поздно что-то делать с грехами, люди исправно ставят рядом с умершим стакан воды: для умывания души. Причем иные утверждают, будто они видели, как вода в сосуде колышется как будто от купания, только, что отлетевшей души. Этот сосуд с водой 40 дней после смерти стоит на столе или рядом с фотографией умершего. Иконку из гроба усопшего, зачем то вынимают, и несут в церковь, где она должна простоять 40 дней??!!…..

Повсеместно также принято закрывать глаза покойнику, обычно для этого на веки полагают монеты. Согласно существующим и поныне предрассудкам, глаза покойного должны быть закрыты, чтобы покойник не взглянул на кого-либо из членов семьи, так как тот может после этого умереть: «покойник еще кого-то выглядывает (умер с открытыми глазами)» «покойник глядит одним глазом –высматривает другого»…….Человек только испустил дух, и не успело остыть его тело, как его близкие принимают меры, чтобы «предохраниться от покойника». К нему уже относятся со страхом и подозрением, не как к родному, но под иным углом зрения, — как к чужому, чуждому, к тому, кто отошел в темную область смерти и в силу этого сам становится источником опасности….

Еще и поныне в сельской местности и небольших городах смерть человека вовлекает в погребальные действия большую часть местного общества. В комнате умершего закрывают окна, зажигают свечи или лампады, приносят святую воду. Дом наполняется соседями, родственниками, друзьями… Смерть одного человека затрагивает целую социальную группу, и она реагирует коллективно, начиная с ближайшей родни и до более широкого круга знакомых, сотрудников и коллег. Сегодня, по мнению Ф. Арьеса, все более определенно просматривается еще одна тенденция: «общество изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. Старинный черный с серебром катафалк превратился в самый обычный лимузин, или автобус «Ритуальный» — незаметный в потоке уличного движения. Смерть больше не вносит в ритм общества паузы. Человек исчезает мгновенно. В городах все отныне происходит так, словно никто больше не умирает».

Сегодня люди все более неохотно впускают в свое жилище смерть в образе близкого покойника. После кончины человека увозят в морг, на вскрытие, а оттуда родные транспортируют тело сразу на кладбище или в крематорий. «Для помнящих и думающих только о земное всякое напоминание, о смерти неприятно. Конечно, надо похоронить мертвого, иногда по официальному положению приходится исполнять неприятный долг – проводить чужого человека или быть на панихиде о нем. Отсюда: если нужно совершить какие-либо молитвы – делайте что там полагается, да только, пожалуй, поскорее…». Все более предпочтительны такие варианты, когда человек умирает не на глазах родных, а при посторонних людях, которые обязаны присутствовать при смерти согласно профессиональному долгу, — врачах, сиделках, священниках… Близкие не желают травмировать себя видом последних минут или предсмертной агонии – им и так тяжело, поэтому лучше избавить себя от этого тягостного зрелища.

«Смерть перестала восприниматься как феномен естественный и необходимый. Смерть – это провал, несчастный случай… Смерть – это знак бессилия, беспомощности, ошибки или неумелости, который следует поскорее забыть. Смерть в больнице не должна нарушать обычного хода вещей и потому должна быть скромной, незаметной, «на цыпочках». Бывают случаи, когда умерших отвозят на день-другой постоять до похорон в нежилые помещения, где не имеется даже стола, чтобы священнику, разложить необходимые принадлежности при отпевании. Но подобные примеры, к счастью, можно отнести к разряду исключений. Обычно родные стараются проявить трогательную заботу о усопших и стремятся сделать все необходимое, как они это понимают. Правда, это понимание, как уже отмечалось, носит мирской характер, далекий от церковных норм. Но смерть христианина, эти несколько дней его последнего пребывания на должны быть «светскими», если он был христианином. «Оставшееся до погребения время, — отмечается в «Панихиднике», — следует по возможности посвятить молитве за упокой души усопшего. Древним и общепринятым обычаем является чтение над гробом Псалтири. В первые века христианства, у гроба с телом усопшего пели хором избранные псалмы, как об этом свидетельствует св. Иоанн Златоуст, блж. Августин и другие свв. Отцы. Впоследствии обычным стало непрерывное чтение всей Псалтири по особому заупокойному чину. ….

Псалмы читаются над гробом с двоякой целью. Во-первых, как уже было сказано, необходимо усиленно молиться за душу, которую в это время ангелы-хранители несут пред лице Божие через стаи нападающих на нее духов. Во-вторых, чтение псалмов заменило языческий обычай причитания и душераздирающего плача над покойником. Убеждая христиан своего времени полностью оставить этот обычай, св. Иоанн Златоуст ссылается на псалмы и советует искать утешения в молитве и слове Божием: «Скажи мне, подумал ли ты, что содержат в себе эти песнопения, и какой смысл заключается в них? Не славословим ли и не благодарим ли мы в них Господа за то, что Он, наконец, увенчал отшедшего, что избавил его от трудов, что, освободив от страха, водворил его у Себя? Не для этого ли песнопения? Не для этого ли псалмы? Подумай о том, что поешь ты в это время: «Ты еси прибежище мое, от скорби одержащия мя» (Пс. 31: 7). «Возвратися, душе моя, в покой твой, яко Господь благо сотвори тебе» (Пс. 114: 7): «Не убоюся зла, яко Ты со мною еси» (Пс. 22: 4). Подумай, что означают эти псалмы? Если ты действительно веришь тому, что произносишь, то напрасно плачешь и сетуешь»….

Умерший таинственным фактом смерти отчуждается от живых. Выше мы отмечали, что умерший становится для близких в некотором роде «чужим». Помимо горя, где-то на периферии сознания и не вполне отчетливо, люди испытывают первобытный страх перед покойником, сложное чувство отторжения и нечистоты, привнесенной в их жизнь смертью кого-то из близких. И сегодня, в обычных человеческих реакциях на смерть, на тело умершего можно уловить следы раздвоенности сознания, древних архаичных представлений, суеверных запретов и охранительных мер.

В христианстве нет понимания ритуальной нечистоты мертвого тела, подобного той, что бытовала у многих народов древности, в частности иудеев, и требовала ритуального очищения. В смерти, в прахе и разложении – нет ничего нечистого в духовном смысле; в близости смерти нет осквернения для живых. Кладбища (погосты) в старину сооружались вокруг церковных стен; наиболее видные общественные деятели, ктиторы и знатные люди погребались внутри церковных стен. Церковь не сторонится мертвого тела, а напротив, призывает вносить усопшего, как верное свое чадо, в свои святые стены для последнего молитвенного напутствия – отпевания. Для церковного понимания, умерший – не сквернен, не ужасен, не нечист. Нечисты и ужасны только грехи, сквернящие душу, и особенно, если они не омыты посильным искренним раскаянием….

На отпеваниях приходится быть свидетелем, как некоторые родственники избегают касаться гроба или мертвого тела. И вовсе не из брезгливости, как может показаться с первого взгляда, а «чтобы не приблизить смерти». Беременных женщин из суеверия удаляют из дома, где находится покойник, потому что считается, что их будущий ребенок умрет… Смотрят, чтобы гроб не был велик не в меру, иначе быть еще покойнику в доме. И пуще всего остерегаются делать какую-либо уборку в жилище с покойником, особенно мести пол согласно поверью: «сор при покойнике месте – всех из дома выносить». Нельзя также подавать что-либо через гроб, что тоже считается недоброй приметой.

Непременно на всех без исключения отпеваниях, в руках покойника находился сложенный в несколько раз платок. Необходимость платка нигде не оговаривается в чине отпевания, и это тоже элемент народной традиции. – Платок, согласно народным воззрениям, нужен для того, чтобы душа утирала свои слезы, а также, чтобы было чем стереть пот с лица во время Страшного Суда.

В сельской среде и доныне сохранились отголоски фольклорно-мифологических представлений о ревности и мстительности мертвеца, например, вызванной тем, что живые продолжают пользоваться его вещами. Из суеверного страха личные вещи умершего спешат раздать или выбросить. Другие предметы, принадлежащие покойнику, помещают вместе с телом в гроб – протезы, костыли, щетку для волос и сами волосы, например, отрезанные когда-то от косы. Вместе с покойником иногда полагают и обрезки ногтей. Такой обычай существовал в крестьянской среде в прошлые века, но встречается и сегодня. Не знаю, чем объясняется этот обычай в наше время (и объясняется ли чем-нибудь?), но согласно крестьянским представлениям XIX-го в., срезанные ногти собирались и хранились при себе, а со смертью человека помещались в гроб, чтобы «было чем влезть в Царство Небесное» (другой вариант «на святую гору»).

Вместилище гроба понимается как приватное пространство умершего, как дом и в то же время аллегория дома (жилища). Мертвец – хозяин того места, куда его прописала смерть, соответственно гроб – пространство его иного существования и зона отчуждения для живых. Живые «передают» умершему его личные вещи, так же как и в старину – предметы ремесла, какой-нибудь инструмент, любимую трубку, мундштук, портсигар, — чтобы покойнику не нужно было возвращаться в дом за нужными вещами. Очень часто покойнику кладут в гроб сигареты (если курил), бутылку водки, расческу в нагрудный карман, детям – небольшие игрушки…

Еще одна характерная особенность, распространенная и сегодня, — бросание денег в гроб. Выглядит это противно духу и строю христианского прощания и лично у меня всякий раз оставляет неприятный осадок. Во время погребения своих родителей, мне пришлось даже немного приструнить ретивых исполнителей этого суеверия…..

Во время отпевания, пока священник поет или читает положенные молитвы, входящие в помещение люди подходят к гробу с умершим и в буквальном смысле кидают поверх савана деньги, скрученные бумажки или монеты. Некоторые, вручив покойнику деньги, считают прощание исполненным и не остаются на отпевание. Согласно существующим мнениям, деньги предназначены «для платы за место на кладбище» — вероятно, их следует отдать тем, кто был похоронен раньше? Русские крестьяне в прошлом веке давали деньги покойнику в качестве «откупа» — «чтобы скотина не ушла за хозяином». Как отмечает Д.К. Зеленин, по современным толкованиям – это деньги для оплаты переезда через огненную реку или для выплаты долгов, которые не были выплачены при жизни.

На отпеваниях непременно объявляются самодеятельные распорядители, обычно женщины, порой даже и не старые (правда, в церкви на службах их не увидишь), осуществляющие вроде как «ритуальный надзор», чтобы нечаянно не забыли положить с покойником нужные вещи или чтобы родные не взяли что-то неположенное, чтобы платочек был в нужной руке, а также читающие и поющие непонятно что, и кем написанное, совершающие какое-то самостийное отпевание, не приносящее никакой пользы умершему.

Все вышеперечисленные моменты домашнего прощания с покойником: суеверные предотвращения возможных обид, «задабривания дарами», деньгами, передача «весточек» умершим родственникам, с которыми покойник должен будет встретиться на том свете, предохранительные меры к его возвращению и прочее, говорит о глубинной укорененности вульгарных языческих и магических представлений в современном обществе. Общество как бы говорит Церкви: «не лезьте к нам без приглашения; мы сами знаем, что нам нужно; не надо нас учить…» Когда возникает необходимость, Церковь, в лице священника, приглашают, «чтобы сделать все, что следует, как надо», — освятить квартиру, отпеть покойника и т.д. Церковное действо заказывают «на дом», как товар, за который платят положенные по расценкам деньги. И заказанный «обряд», без вникания в его содержание, без постижения его сути, даже порой без должного уважения и необходимого благоговения, вписывается составной частью в общее охранительное поле «проводов покойника».

Как бы ни противился этому священник, возможности его ограничены. Он может попросить освободить гроб от посторонних предметов, указывая на неуместность присутствия, скажем, бутылки водки или папирос, во время чинопоследования отпевания. Но за всем священнику не уследить, тем более, что силы не равны. Священник может указать, что такие-то и такие-то действия противоречат характеру истинного погребения. Но ему наперебой отвечают, что так делали всегда, таков обычай! И если самые близкие родные слишком подавлены горем, чтобы заботиться о должном соблюдении магически-охранительного ритуала, то всегда находятся его добровольные блюстители, какие-нибудь бабушки, надзирающие за всеми его частностями и считающие своей священной обязанностью не упустить ни одну мелочь.

При выносе покойника из дома или из церкви после отпевания родным строго запрещается прикасаться к гробу. Согласно поверью – родным нельзя нести покойника, по одному из объяснений, чтоб не подумали, что они рады смерти. Но думается, есть и другие причины: запреты для родных братьев за гроб, даже в случае, если требуется их помощь, — поддержать тяжелую домовину при спуске с лестницы или поднять гроб в кузов машины, — не этического свойства, а именно охранительно-магического. Прямые родственники умершего в период похорон находятся как бы в карантине: кровная родственная связь в жизни предполагает такую же связь в смерти. Отсюда, им запрещается нести покойника, чтобы не уйти вслед за ним. По этой же причине, возвращаясь с похорон, близкими предпринимаются различные охранительные меры, чтобы не занести домой смерть и оградить себя от покойника, например, греют руки, касаются печи, или деревянной поверхности. При выносе гроба садятся на место, где лежал покойный, а стулья или лавки переворачивают верх ножками. В старину по лавке на которой лежал покойник, ударяли топором или ножом «чтобы отсечь смерть».

Дом, в котором кто-либо умер, считается нечистым. После покойника в доме моют пол. Эта уборка, как отмечает Д.К. Зеленин, преследует не гигиенические, а магические цели: на пол льют воду, «чтобы смыть следы покойника». Подобное действие затрудняет покойнику возвращение домой: для души переход через воду, согласно языческим представлениям, затруднен. Пока тело умершего находится в доме, пол, как уже говорилось, не метут, «чтобы не вымести заодно и живых», но после того, как гроб вынесен, мусор на дворе заметают к дому, чтобы все его обитатели остались в нем.

На пути к кладбищу по дороге «путают следы». С этой целью у центральных областях России принято раскидывать еловые ветви или сыпать овес или ячмень. Это правило соблюдается неукоснительно в сельской местности, но в городах, по объективным причинам, значительно реже. На сельских отпеваниях бросание зерна или веток стало неотъемлемой принадлежностью проводов покойника. Автобус или грузовая машина с гробом движется по дороге к кладбищу, а специально приставленный человек, сидя в кузове, кидает ветки под ноги похоронной процессии. В большинстве случаев люди уже и не знают, что значит этот архаичный обычай, — так принято, и все! Примечательно, что в свое время, при похоронах местных партийных деятелей, которые, как положено коммунистам, хоронились без отпевания (родные позднее отпевали их тайком заочно в других городах), неукоснительно соблюдался обычай бросания веток…..

Следование траурной процессии к кладбищу и мероприятия прощания у могилы сегодня в большей степени следуют гражданскому сценарию. В зависимости от социального положения усопшего, как отмечает С.Б. Адоньева, « провожающие в последний путь считают необходимым отдать «последний долг» усопшему, адресуясь своим поведением к живым. Эта идея представлена в похоронной процессии венками с «последними словами» траурных надписей, государственными наградами на бархатных подушечках, «скорбными» телеграммами, оформленными цветами и лентами фотографиями».

На кладбище поверх опущенного в могилу гроба принято бросать горсть земли. Когда-то подобное бросание земли было охранительной мерой, чтобы не бояться покойника, но сейчас повсеместно стало составной частью гражданского ритуала прощания. После того как прощание завершено, поверх могильного холма оставляется стопка с водкой, несколько кусков хлеба и горсть конфет, иногда еще рассыпают несколько сигарет.

«Как положены при погребении венки и цветы, так же – думают – положены и «земелька с подорожной», — отмечает одни из священников: — некоторые выражаются прямо: «Нам надо отпеть земельку» или даже так: «Надо отпеть деньги, собранные на похоронах». Эти неуклюжие фразы очень точно выражают торжество практического материализма, среди которого мы живем».

По обрядам, не имеющим основания в традиционной практике православного погребения, следует отнести и так называемое «печатание могилы». В центральных областях России этот полуцерковный обычай совершенно вышел из употребления, но, по словам священников, еще встречается в Сибири, на Алтае и, особенно на Украине, откуда он, собственно, и пришел. Как отмечает С.В. Булгаков в своей известной «Настольной книге священно-церковно-служителя»: «печатание умершего священники совершают на могиле… погребенного без отпевания, а иногда и как дополнение к чинопочитанию погребения. Печатание умершего состоит в следующем: совершается сначала лития.., потом священник касается крестообразно четырех сторон могильной насыпи, произнося слова: «печатается гроб сей (иные – «раб сей» или «раба сия») до будущего суда и всеобщего воскресения, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь»…..

Печатание умерших возникло на почве положенного в чине погребения обряда крестообразного метания священником земли на опущенный в могилу гроб. По воззрению простого народа, обряд этот и есть самый важный во всем чине погребения. Только под условием его совершения усопший по-настоящему, если можно так выразиться, предан земле и будет лежать в могиле; если же обряд этот не совершен – «покойник не запечатан», он не будет лежать во гробе: «будет ходить», нарушая ночной покой всего села, преимущественно же покой своей семьи. Право совершить это печатание, по мнению простого народа, принадлежит исключительно священнику, тогда как отпевание усопшего и его проводы до могилы может, по нужде, совершить диакон и даже псаломщик.

Считая дозволительным предание усопшего земле без иерейского отпевания и обязательно необходимым непременно священникам печатание умершего, простой народ вместе с тем свободно признает возможным совершение печатания усопших после их погребения, когда священник найдет это для себя удобным. Но так как совершать печатание (после погребения) в том виде, какой указан в Требнике для обряда крестообразного метания иереем земли на гроб, невозможно, ибо гроб уже опущен в могилу, и произносить слова: «Господня земля», уже несвоевременно, то вместо крестообразного метания иереем земли явилось нечто подобное ему, а вместо слов «Господня земля», составлена была особая формула. Таким образом, создался обычай печатания усопших. Явился он в старину и, переходя от дедов к внукам, сохранился в практике в некоторых местах и до настоящего времени»…

В обыденной действительности, далекой от следования церковным нормам, поминки, начинаясь с произнесения речей, где о мертвом «или хорошо, или ничего», довольно быстро перетекают в обычную пьянку. При самой крайней бедности и отсутствии денег для оплаты отпевания все равно находятся способы заготовить на помин какое-то безумное количество водки, нередко самого низкого качества. Однажды даже произошел случай, когда после похорон одного человека, отравившегося некачественной водкой, на его поминках, в свою очередь отравились еще два человека, один из которых скончался. В нецерковных семьях не соблюдаются никакие постовые ограничения, наоборот обильная и жирная пища считается признаком хорошего тона – выражением уважения и любви к усопшему. На поминках для умершего ставят отдельный прибор либо на общем столе, либо в стороне. Прежде за умершего на поминальной тризне выливали на угол стола первую ложку еды и первый стакан воды, сейчас обычно выплескивают немного водки после первой речи в память о нем.

Священник Тимофей, к чьей статье мы уже обращались, справедливо отмечает: «Самое тягостное и ужасное для покойника совершается уже после его погребения. Это величайшее зло чисто языческого происхождения – поминки, с непременным употреблением самых крепких напитков практически в неограниченном количестве. Здесь даже верующие, те, от кого можно было бы ожидать покойному помощи, даже они поворачиваются к нему спиной. Вместо того чтобы помолиться о покойном до погребения, ходят по магазинам, вместо того чтобы раздать от его имени милостыню, запасаются отвратительным зельем, а вместо молитвы после погребения едят и пьют все приготовленное, подобно древним идолопоклонникам. В чем причина, только ли в нашем чревоугодии?

Пожалуй, более важное значение имеет упорное нежелание думать о смерти. Поскорее и подальше от нее, только бы не вспоминать о ней, заглушить всякую мысль о посмертном состоянии души водкою и праздными разговорами или, в лучшем случае, — добрыми воспоминаниями о совместно прожитых годах и о добродетелях усопшего. О покойнике говорим хорошо или ничего, а Церковь между тем молится о прощении грехов. Это не случайно. Благодушными воспоминаниями мы также стремимся убежать подальше в область нереального, вместо того чтобы оказать реальную помощь человеку в реальной его беде. О ужасное неразумие! Как горько было бы нам, если бы и наши родные отнеслись бы к нам так же, как и мы к ним…».

Поминальная трапеза, — как сказано в одном из популярных изложений «Православного обряда погребения», — имеет целью объединить братской христианской любовью всех живых с умершим, и вместе с тем это милостыня всем, кто на ней присутствует, ибо молитву об усопших необходимо соединять с делами милосердия: накормить служителей Церкви, неимущих, друзей и сродников почившего. На поминальной трапезе все должно быть благочинно, с соблюдением Устава церковного о постных днях – чтобы она была действительно выражением нашего благочестия и любви». Церковные правила, в том числе относящиеся и к поминальной трапезе, преподают идеальную модель: как должно. Если модель не реализуется на практике и даже опровергается самой практикой, это отнюдь не значит, что существующие нормы «устарели», или потеряли всякий смысл.

– «Ну, теперь у нас так делается» или «у нас теперь так не заведено», — говорят люди в ответ, когда, например, обращаешься к ним со скромной просьбой приготовить вместо пригоршни конфет для помина немного кутьи. – И разве так уж много усилий требует нехитрый рецепт поминальной кутьи? А между тем, сколько уместного и соответствующего событию значения содержит в себе обычная кутья! Церковная норма не требует от людей чего-то сверхъестественного, превышающего их слабые силы. В частности, она особенно побуждает молиться об усопших, когда при последнем прощании с ними, а день погребения, влагает в уста отходящего в иной мир трогательные прощальные обращения к живым: «прошу всех и молю: непрестанно о мне молитеся Христу Богу». «Помяните мя пред Господом». «Молю всех знаемых и другов моих: братие мои возлюбленнии, не забывайте мя, егда поете Господа, но поминайте братство и молите Бога, да упокоит мя с праведными Господь». «Воспоминаю вам, братие мои, и чада и друзи мои, не забывайте мя, егда молитеся ко Господу, молю, прошу и мил ся дею», «навыкайте сим в память и плачите мене день и нощь».

Последование погребения относится к так называемым не сакраментальным службам (в отличие от таинств) и, тем не менее, носит универсальный и литургический характер. От лица Церкви, не условно и как бы «понарошку», а со всей полнотой и силой упования испрашивается «оставление согрешений» новопреставленного (имярек), десятилетиями или вообще никогда не переступавшего церковный порог, при жизни так и не жившего в Церкви, — жившего не в Церкви, а умирающего под церковным саваном и с церковной молитвой. И в этом, думается, поверх всех личных человеческих немощей и не достоинств, открывается удивительная и воистину христоподражательная любовь Церкви ко всякой без исключения христианской душе.

При проведении похорон усопших встает и еще один, деликатный вопрос, о способе его захоронения….До революции церковное мнение относительно возможности сжигания тел умерших было скорее отрицательным, хотя никакие постановления по этому вопросу специально не выносились, в силу отсутствия крематориев. Как отмечает С.В. Булгаков, «в наших священных книгах нет запрещения сжигать трупы, но зато имеются известные положительные и повелительные указания христианского вероучения на иной и единственно допустимый способ погребения тел – это предание их земле (Быт. 3: 19; Ин. 5: 28; Мф. 27: 59-60)». «Землю предаем земле, — пишет автор «Новой Скрижали», — дабы то, что взято от земли, паки обратилось в землю. Это долг человеколюбия, ибо, что может быть человеколюбивее того, как предать человеческое тело в сродную ему стихию, то есть в землю?».

Христианское погребение обязательно предполагает наличие тела и земли (могилы, гробницы, саркофага), куда помещается тело умершего, — да «возвратится прах в землю» (Ек. 12: 7). В чине отпевания, православном последовании погребения поется: «земля еси и в землю отыдеши». Тело человеческое, созданное из «персти», из состава земных элементов, подпав после грехопадения Адама тлению и смерти, — по смерти возвращается в материю и распадается на элементы. В этом присутствует провидческий смысл – созданные буквально из «ничего» волей и мыслью Бога, в сложном составе души и тела, объединенных в ипостаси неповторимой личности, мы по смерти утрачиваем посюстороннюю часть себя – тело – до времени, чтобы по воскресении, в новом воссоздании обрести его вновь уже не причастное смерти.

Кремация, или ускоренное неестественное или противоестественное, уничтожение тела умершего посредством сжигания, конечно чуждо христианской культуре, христианскому духу. В кремировании, как современном погребальном действии, может быть, наиболее выразительно проявляется ужасающий разрыв между секулярной, т.е. отделенной от Церкви цивилизацией, — и верой, которая тысячелетия преображала этот падший и жестокий человеческий мир. Когда вера изгоняется на периферию общественных ценностей – обнажается безобразная и бездушная сущность этих самых «свободных ценностей» как не имеющих основания в святости Бога. И, наверное, не, случайно, первый проект крематория появляется во время французской революции, а кремация, как промышленное уничтожение человеческих останков, развивается в Европе в XIX веке, в эпоху торжества эволюционной теории Дарвина.

Кремация не отвечает христианской этике и не может быть включена в перечень православных обычаев погребения. Но кремация – это лишь один, только, может, более выразительный, пример множества иных нехристианских норм общественных отношений (культуры потребления, досуга, индивидуализма), которые мы уже не замечаем в силу их повсеместности.

Видеть в кремации какой-либо мистический духовный смысл или даже прообраз «геенского огня» не следует. Скорее, как раз духовного значения – именно воцерковляющей силы христианской обрядности, придающей обыденным вещам небесное измерение, и лишена кремация. Она пуста, бездушна, равнодушна и безжалостна к человеку, как иные ландшафты современных мегаполисов.

Если есть возможность похоронить умершего близкого, дорогого человека в могиле, в земле, пусть и сопряженная с трудностями и расходами, — лучше приложить все силы это сделать. Если таковой возможности нет, — и знаю таких случаев множество, — приходится кремировать. Это не грех, а вынужденная мера, обусловленная внешними обстоятельствами, которым мы ничего не можем противопоставить. Если при этом, в чем и следует каяться, так в том, что не приложили заблаговременных усилий, чтобы тело близкого человека избежало кремирования. И, как говорит о. Андрей Кураев: «…над урной с прахом слезы почему-то не льются…»…

Усопший христианин – принявший святое крещение и по смерти сподобившийся отпевания согласно чину Православной Церкви, вместо могильного погребения кремированный, — может и должен быть поминаем на литургиях и панихидах, как и прочие усопшие, в мире с Церковью живот свой скончавшие. Мне неизвестны каноны или правила, утверждающие обратное.

К праху кремированного человека следует относиться, как ко всякому праху, — можно предать земле, создать подобие могилы и, если позволяет место, поставить крест. Больно смотреть, как, те, кто совсем еще недавно, были полноценными живыми людьми, теперь уже просто прах в урне (слово то, какое), стоящей, где-нибудь в нише колумбария Новодевичьего кладбища, и все проходящие «экскурсанты» с любопытством рассматривают их….

Приходилось слышать ошибочное мнение, что кремация, а не обычное истлевание тела в могиле, каким-то образом затруднит телесное воскрешение из мертвых. Это заблуждение. Святитель Григорий Богослов обращается к сомневающемуся в возможности воскрешения в собственном теле – если ты, держа в своей руке горсть семян, без труда отличаешь один овощ от другого, неужели у Господа, Который держит в Своей горсти весь мир, что-то может исчезнуть или затеряться?

А согласно другому, св. Григорию Нисскому, душа сообщает телу определенную форму (идею), она запечатлевается в плоти особым оттиском, или печатью, поставленной не снаружи, а изнутри. Для тождественности воскресшего тела с земным вовсе не обязательно, чтобы соединились те же самые материальные элементы: достаточно той самой печати.

Православная Церковь на проскомидии не молится за усопших некрещеных, неправославных, еретиков и самоубийц.

Матерь Церковь молится и за грешников, но не учит и не обещает, что умершие без покаяния получат «на том свете» отпущение грехов.

И отцы Церкви, подвигающие нас молиться и за грешников, также не утверждают, что с помощью молитв и поминовений мы избавим грешников от мучений ада и переведем из места наказания в рай.

Они отмечают лишь, что покинувшие этот мир со своими грехами получают через все эти молитвы некоторое утешение, что их наказание становится несколько легче.

Бескровная Жертва Святой Евхаристии должна приноситься за тех, которые «отошли в правой вере во Спасителя Иисуса Христа, тогда как некрещеные не имеют и этого единственного утешения. Ведь они еще здесь, на земле, не были членами святой Церкви».

Умершие в неверии лишены всякой помощи такого рода, за исключением одной – милостыни, приносимой за их души. Милостыня приносит этим душам некоторое облегчение и некоторое утешение.